Дихотомия «Свой/Чужой» и ее репрезентация в политической культуре Американской революции - Мария Александровна Филимонова

следует постоянно сдерживать. Дж. Уилсон, один из лучших американских юристов, рассуждал: «Парламенты не являются непогрешимыми; они не всегда справедливы. Их составляют люди; и следовательно, они могут ошибаться; они подвержены влиянию интереса; и следовательно, они могут уклониться от своего долга». Отсюда следовало, что неконтролируемая власть парламента несовместима со счастьем и свободой колоний[324]. К тем же выводам приходил Гамильтон: «Опыт прошлых столетий может научить нас, – предупреждал он, – что если обстоятельства вызывают недоверие к народу, его правители обычно прибегают к суровым и деспотическим мерам. Вместо того чтобы пытаться построить свою власть на привязанности подданных, они думают, что не обретут иной безопасности, кроме как в их страхе. Они стремятся приобрести их преданность и повиновение, сделав их не процветающими и счастливыми, но жалкими и малодушными»[325]. Официальное обращение Первого континентального конгресса к народу Великобритании содержало гневный отказ «стать рабами всевластия парламента»[326].

Акты парламента, соответственно, описывались в разных случаях как «тиранические», «нестерпимые», вплоть до таких, что «можно тщетно искать в архивах Константинополя и не найти им подобных»[327]. Патриоты видели в политике постоянную схватку свободы и тирании, в рамках которой действия парламента рассматривались как части единого заговора, составленного с целью поработить колонистов. При этом подчеркивалась невозможность уступок хотя бы в одной из конфликтных ситуаций. Прописная истина эпохи Просвещения гласила, что утраченная однажды свобода уже никогда не может быть восстановлена. Подгоняла и английская прецедентная система права: позволить парламенту добиться своего в одном случае означало создать опасный прецедент на будущее. Дикинсон предупреждал: «Если парламент может на законном основании лишить Нью-Йорк какого-либо из его прав, он сможет лишить прав любую из колоний или все сразу»[328].

Обычно парламент описывался как некое коллективное тело, обладающее единой (чаще всего недоброй) волей. Вопрос о том, почему он именно недобр, осмысливался по-разному. Часто, как и в случае с королем, вину возлагали на чье-то таинственное и зловещее влияние. С. Адамс разрабатывал конспирологический дискурс: «Даже сам парламент могут побудить к мерам, крайне вредным и разрушительным для нашей провинции, клевета и ложь тех, кто неизвестен и не может быть известен, чью фальшь невозможно разоблачить»[329]. Кто эти таинственные люди, «чью фальшь невозможно разоблачить»? Возможно, министры Бьют, Гренвилль, Тауншенд и другие авторы оспариваемых вигами мер. Но возможно также, что Адамс намекал на американских лоялистов, быть может, на колониальных должностных лиц Массачусетса – Т. Хатчинсона, Ф. Бернарда, Э. Оливера. Последние были постоянным предметом подозрений Адамса. Вигский публицист опубликовал вырванные из контекста фразы письма Т. Хатчинсона, в котором тот советовал «ограничить так называемую английскую свободу». При этом Адамс прибавил к «крамольной» фразе собственные – и весьма произвольные – комментарии, смешивал свои слова со словами Хатчинсона. На противника он необоснованно возложил ответственность за Гербовый сбор, акты Тауншенда, «бостонскую резню» и в общем за разработку плана «порабощения Америки»[330].

Однако виги видели корень тирании парламента не только в зловещих махинациях отдельных лиц, но и в более глубинных факторах. Сама организация парламента предрасполагала его к тирании. Наибольшую критику вызывали длительный срок полномочий Палаты общин и диспропорции представительства, т.е. знаменитые «гнилые местечки». Американский лексикограф Н. Уэбстер считал, что народ Англии обладает лишь «тенью» представительства. Он уточнял: «В некоторых местечках семь или восемь выборщиков выбирают двух парламентариев, а в Лондоне семь тысяч выборщиков получают лишь четверых представителей. При таком неравном представительстве никакая нация не может наслаждаться подлинной свободой»[331]. Дж. Дикинсон во время своего пребывания в Лондоне наблюдал за выборами и видел неприкрытый подкуп одних избирателей, спаивание других. Эту нацию «легко купить, был бы только покупатель», – делал он вывод[332]. Длительный срок полномочий парламента – семь лет – неизбежно вызывал коррупцию, был убежден С. Адамс[333]. Его кузен Дж. Адамс, размышляя о путях реформирования английской конституции, на первое место ставил «более короткие парламенты и более справедливое представительство»[334].

Уилсон ссылался на Монтескье, предсказывавшего, что Англия утратит свободу, «когда законодательная власть окажется более испорченной, чем исполнительная»[335], – и определенно подразумевал, что эта печальная метаморфоза уже произошла. Но даже если бы недостатки системы представительства были устранены, на положении Америки это никак не могло отразиться. Уилсон рассуждал о теории представительного правления. Здесь мы возвращаемся к проблеме контроля над властью. Власть представителей направлена на общее благо, пока их интересы совпадают с интересами избирателей. В случае с Америкой условие не выполняется. Коммонеры не избраны американцами, их собственные интересы не побуждают их учитывать интересы колоний, да они об этом ничего и не знают. Если же коммонеры действуют во вред Америке, колонисты даже не могут избавиться от «неверных членов» на новых выборах. Ссылаясь как на эти соображения, характерные для просвещенческой философии, так и на опыт Долгого парламента, американский юрист приходил к выводу: «Короли – не единственные тираны… Короли – не самые жестокие тираны»[336].

Парламент в вигской пропаганде не был статичен. В его действиях патриоты видели определенную динамику, причем зловещую – динамику разрушения британской конституции, что затрагивало как метрополию, так и колонии. Показательны памфлеты Гамильтона, относящиеся к 1774–1775 гг. Он, как и вся его партия, видел в действиях парламента глубоко продуманный разветвленный заговор, имеющий целью поработить Америку. Он писал: «Систему рабства, созданную для Америки, сейчас уже нельзя счесть результатом недомыслия и поспешности. Это плод зрелого размышления. Его лелеют долгое время, его укрепляют при помощи всех уловок, на какие способна человеческая хитрость. После того, как претензии парламента были ненадолго оставлены, их вновь выдвигают и отстаивают с необычайной горячностью»[337]. Набросок обращения к колонистам, составленный Р.Г. Ли, дышал негодованием: «Столь много новых установлений было введено, одинаково жестких и опасных, что подобного можно было ожидать от обезумевших бар, собирающих дань или скорее грабящих завоеванные провинции»[338]. С. Уорд рисовал выразительную картину некогда свободной и независимой Палаты общин: «Ныне она вначале покупает свои места у презренных и продажных избирателей, а затем продает их вместе с народом в рабство министру». Америку под властью такого парламента он сравнивал с библейским Иссахаром, который «преклонил плеча свои для ношения бремени и стал работать в уплату дани». Под тем же бременем сгибаются Англия, Ирландия, Индия[339]. Второй континентальный конгресс также противопоставлял существовавший некогда парламент («защитников невинности») и современный ему парламент, «грабящий всех без различия возраста и пола»[340].

Итак, парламент ассоциировался с угнетением, коррупцией, несправедливостью, влиянием неких враждебно настроенных министров. Стремление к деспотизму, жестокость,